грудью и животом. Смотрю, как бабушка курит, знакомым движением рта и щек выдыхает синий дым. Зеленая круглая пепельница жужжит и хватает пепел, сжимает сигарету короткий янтарный мундштук. Смотрю на бабушкины пальцы, на ногти, на стекло на столе. Под стеклом на скатерти разложены бумажки с важными телефонами. Бабушкин почерк – крупный, самый знакомый на свете. Все это – как продолжение меня: и буква «Ш» с нижней черточкой, и кремовый, еще дедушкой сделанный, немного сказочный, немного кукольный, с выдвижными ящичками, молочно-кофейного цвета буфет; и бабушкины часы на правой руке, и руки в морщинках, полосочках, родинках, бледно-коричневых пятнышках и волосках.

– Ну что, сгоняем в картишки?

Киваю с радостью. Мы с бабушкой любим играть. В шашки, спички, домино, но особенно – в карты. С картами она веселеет особенно.

Но сначала я иду в туалет. Прохожу мимо высокого, от пола до потолка, зеркала в темно-коричневой раме. Отражаются мой курносый нос, разные глаза, большой рот – все мое, некрасивое. Рядом столик, на нем салфетка с гвоздиками – это дедушка их вышивал. На салфетке кувшин с длинным горлом, а из горла растут цветы – ненастоящие, но совсем как живые – сиреневые и желтые, в жизни я таких не встречала.

«Я не люблю искусственные цветы», – это мама каждый раз говорит, и фраза впилась, въелась, стала моей, теперь как будто бы я так думаю. Хотя цветы красивые, и мне они очень нравятся, но все-таки они не живые. Справа от зеркала на стене портрет: на нем моя черно-белая бабушка – молодая, с прической и в платье, с букетом сирени возле дома в саду. Я смотрю каждый раз и каждый раз удивляюсь, я как будто не верю, что это взаправду она.

Играем в карты до ночи.

В двенадцать ложимся. Ставим и стелем для меня раскладушку. Сразу не ложимся – читаем молитву. Я повторяю за бабушкой: «Отче наш, иже еси на небеси», не сводя глаз с маленькой печальной иконы. Я знаю, что это Ксения. Ее тоже нарисовал дедушка, я этим очень горжусь. Слова молитвы странные, но я не запинаюсь почти. В конце крещусь: бабушка наблюдает, чтоб правильно, этого я никак не могу запомнить – как нужно правильно складывать пальцы. Креститься мне отчего-то неловко, поэтому я побыстрее стараюсь. Ксения висит на стенке над телевизором, рядом с ней фотографии: я и мой брат, мы у елки, а на другой наш маленький папа – строгий, с корзинкой, на тропинке в лесу. Я знаю, что это в Риге, мы ездили туда давно к тете Оле. Серое море рвалось нам навстречу, ветер унес мою кепку, а один мужчина купался.

*

Утром комната яркая, день за окном белый, солнечный. Проснувшись, бегу на кухню – радуюсь, что проснулась у бабушки. Бабушка слушает радио, курит и жарит оладушки.

«Долго спишь, скоро ехать тебе, и не поговорим, и не поиграем, кушай и собирайся, не то мама опять ругаться будет. Она звонила уже, говорит, у тебя уроки не сделаны. Что же ты».

Жую оладушек. Горячий, с яблоком, хотя у мамы вкуснее.

Идем к остановке, бабушка держит меня за руку. Мороз, но мы обе без варежек. В автобусе я сразу прыгаю на свободное место, прилипаю носом к окну, улыбаюсь и машу. И бабушка тоже машет, стоит там одна, не идет. Становится грустно, и хочется плакать. Кусаю нижнюю губу. Хорошо, автобус едет быстро и вскоре фигурку бабушки скрывают пушистые от снега березы.

«Ну, и что вы там делали?» – мы с мамой на кухне вдвоем.

Мама всегда начинает разговор с «ну». Я сразу сжимаюсь, хочу стать меньше, спрятаться под холодильник, а лучше исчезнуть совсем. Незаметно вернуться к бабушке.

«Так, ничего, просто играли в карты».

«Опять», – мама не любит карты.

Я быстрей доедаю котлету и поскорее к себе, прыгаю на тахту со Скребицким. Пять минут почитаю – и за уроки.

Там, в этой потертой книжке, живут мои друзья: мальчики Сережа и Юра, их отец – добряк Михалыч, собака Джек, деревня и лес, дом и хозяйство, дружная семья. Юра, как и я, находит животных и приносит домой. Юра тоже ходит в школу, к бабке Лизихе, она еще хуже нашей Софьи Султановны, Лизиха линейкой лупит детей.

*

Пока ловлю такси, закуриваю. Люблю курить в такси и не хочу, чтобы остановился некурящий и не разрешил мне потом закурить. Пусть тормозит сразу нормальный. Тормозит скрипящее, поносного цвета корыто, но мне все равно. А Сёма садился только в крутые, чуть ли не представительского класса тачки. Дебил!

Проехали площадь, вот роща, привет. Здесь прошло мое детство, здесь каждый вечер гуляли мы с бабушкой. Здесь все такое же – деревья, дорожки и клумбы, – трудно смотреть, но смотрю.

«Господи, как хорошо жить!» – со вздохом сказала когда-то бабушка. Мы возвращались домой с фонтанов. Тот летний вечер вздыхает во мне, тает, как арбузный леденец, лучи сквозят между елок, мерцают на паутинках и угасают в траве. В мои ноги врастают душистый горошек и подорожник, белый и розовый клевер и мальвы. Бабушка знает названия цветов и учит меня. Я знаю цикорий, бальзамин и скумпию, знаю эухарис – амазонскую лилию, она перестала цвести после дедушки, а раньше цвела на его день рождения всегда.

Бабушка гадает на картах, знает приметы и объясняет мне сны. Я боюсь, что приснится зуб, – знаю, что это к покойнику, и если в окно бьется птичка – тоже, и это уже не сон, а настоящая правда. Когда дедушка умер, к нам прилетала синица – бабушка много раз говорила, а я представляла и как будто сама это видела все.

*

В ночь, когда умерла бабушка, я пила пиво и трахалась с Марком. Конец июня, жара. Мы зависали в парке, а потом пошли к нему и трахались там до утра.

Вернулась домой я только к обеду. Захожу на кухню, там мать. «Ты знаешь, что бабушка умерла?» – спросила она, смотря на меня как на говно. Ну и откуда я могла знать? Но почему-то ответила – да.

Я не видела бабушку пару лет до. Не хотела ходить, отмазывалась. Она была не в себе, говорила слабым, жалостливым голосом. Липла как репей, давила на жалость, невыносимо.

*

Коричневые бутылки гурьбой под журнальным столиком.

Огромное пыльное зеркало. Под ним бутылка из-под колы, рекламные газеты, пустой пакет. Надо убрать, но я не могу – мне плохо.

Когда бабушка умерла, я сразу заехала сюда, была еще с Марком. Нашарила в шкафу бежевое пальто – напялила с трубами в тон, в тот же вечер капнула соусом, посадила пятно и больше не надевала.

Бабушкины похороны были… Ну, не знаю. В детстве мы так хоронили птенцов, выпавших из гнезда. Без музыки, практически без людей. Вынесли, постояли, посмотрели, закопали – все.

Она вся сухая, желтая, совсем малюсенькая. Я не целовала ее, и брат мой – тоже нет. Просто стояли, я в футболке, в штанах. Жуткая жара, хоронили на скорую руку. Прокуратура Алма-Аты долго еще отправляла открытки к праздникам. «Уважаемая Валентина Михайловна, поздравляем Вас с Новым годом!» Я рассовывала их по книжкам – иногда нахожу, они как репейки.

*

«Вспомнишь бабушку, пожалеешь, да поздно будет».

Я сделала татуировку, наколола сзади на шее – «мразь», – готическая вязь, выглядит круто, мне нравится. У меня сейчас восемь тату, и это только начало.

Рожки себе хочу.

И сплит языка.

Буду дьявольской змейкой. Я стала крутой, я мразь.

Когда я смотрю фотки на стене, мне хочется биться об нее головой и реветь носорогом. Я каждый раз хочу их содрать, выкинуть, вышвырнуть на хрен.

Как те цветы из кувшина.

*

От клумб пахнет розами. Розы растут и цветут, а между кустами фонтанчики. Струйки воды падают и стекают с цветов, и как же они невозможно пахнут! Мы идем по тротуару вместе с бабушкой. Летний вечер, мы идем в магазин «Береке». На бабушкиных ногах белые туфли с фигурными дырочками, а на моих сандалии – красные или, может, белые, тоже с фигурными дырочками. Мы идем в гастроном «Береке» за кефиром и хлебом, пахнет влажным асфальтом и розами.

Я думаю об этом каждый раз, когда жизнь настигает. Не знаю, почему зависла эта